Страж Государя - Страница 36

Егор-то легче всех переносил последствия этих хмельных возлияний: и сачковал иногда, незаметно выливая спиртное куда придётся, да и два-три раза за неделю он умудрялся позаниматься единоборствами восточными – вместе с сотрудниками своей Службы. А вот всем остальным, включая царя, приходилось совсем и несладко. И если бы не мудрый Лефорт, то и непонятно, чем бы всё это закончилось…

Как-то весной 1692 года, ранним ветреным утром, когда Пётр особенно сильно страдал от похмелья и обильного насморка, герр Франц заботливо предложил:

– Милый Питер, а не отдохнуть ли нам? Пьянство это беспробудное – зело надоело… Поехали в Архангельск-городок? Какой там воздух! Морской, свежий, солёный… Посмотрим на настоящие купеческие корабли. Девицы поморские, дебелые, опять же, очень уж хороши…

Какой из этих доводов оказался решающим – неизвестно, только царь тут же отдал однозначный и строгий приказ:

– Алексашка, сучий потрох! Всех будить нещадно, лошадей подать незамедлительно! Никого из забулдыг не отпускать по домам! Кто ослушается – немедленно на дыбу! Через час выезжаем в Архангельск! – Так сказал, будто речь шла об обычной прогулке в ближайшую стрелецкую слободу…

Всех мужей благородных, кто в ту ночь изволил ночевать в Преображенском дворце, без каких-либо исключений, Егоровы сотрудники и повязали – то есть вежливо (в исподнем, как вытащили из-под одеял и тулупов) рассадили по кожаным утеплённым возкам, следом закинули и верхнюю одёжку…

Многие так ничего и не поняли, Яшка Брюс ещё целые сутки отказывался верить в произошедшее и при одном только упоминании о славном городе Архангельске заходился в приступе смеха идиотического…

В прочные и коварные царские сети, кроме Брюса, также попали: Никита Зотов, Фёдор Юрьевич Ромодановский, горький пропойца Иван Бутурлин, Троекуров, Апраксин, полковник Менгден, Лефорт, чуть позже обоз догнал и думный дьяк Виниус – человек весьма дельный, умеющий быстро и грамотно составлять умные бумаги.

Почти три недели они тряслись по раскисшим весенним дорогам до Вологды, потом несколько суток плыли по реке Сухони до Великого Устюга (родине самого Деда Мороза!), там совершили короткий конный перегон, дальше уже поплыли на неуклюжих чёрных карбасах – по светлой и тихой Северной Двине.

Свежий северный воздух подействовал на Петра самым удивительным образом: его щёки разрумянились, глаза, скучно-мутные весь последний год, снова ярко заблестели, дыхание сделалось совершенно чистым и бесшумным, без всяких глухих хрипов, пропала предательская вялость, движения вновь стали молодыми, резкими и порывистыми.

– Это что же – больше двух лет пролетело в угаре пьяном? – искренне недоумевал царь. – Сколько времени потеряно зазря! А вы, соратники хреновы, куда смотрели? Куда, я вас спрашиваю? Что хари-то наглые отворачиваете свои? Самим стыдно? Ладно, прощаю, не виноваты… Лучше вот посмотрите – какие красоты кругом!

Да, красота русского севера воистину завораживала: скупые, нежно-алые зори, светлая зеркальная речная гладь, высоченные острые скалы, берега, густо покрытые большими круглыми валунами, тёмно-синяя стена диких лесов, беспечные медведи, неуклюже плескающиеся на мелководьях, бесконечные шумные стаи перелётных птиц над головами. Егор зримо ощущал, как отдыхает душа, уставшая и помертвевшая – в этой столичной духоте и бестолковой суете…

В Архангельске Пётр получил новую пищу для дальнейших размышлений.

Более восьмидесяти пяти больших, разномастных торговых судов застыли у причалов и на самом фарватере великой северной реки. Безостановочно в их бездонные трюмы загружались знаменитые русские товары: круглый и пилёный лес, дёготь, рогожа, ворвань, пенька рыба, мёд, пушнина, лён… Над высокими мачтами гордо реяли полотнища самых разных флагов: голландских, валлонских, английских, немецких-торговых…

Пётр очень громко и пафосно восторгался кораблями, без устали переходя с одного на другой и задавая бессчётное количество вопросов. В какой-то момент царь пальцем поманил Егора в сторону, зло зашептал в ухо:

– Давай, Алексашка, бери с собой дьяка Виниуса и быстро чеши на берег. Там опроси русских поставщиков всего этого! – Пальцем указал на причальные стенки, плотно заставленные многоярусными широкими рядами бочек, мешков и кулей из рогожи. – Пусть дьячок все цены аккуратно запишет, ничего не пропуская. Всё понял? А я Лефорта усердно допрошу – на предмет тех же цен, но уже – за дальними морями. В Гамбурге там, например, в Роттердаме, Амстердаме… Сверим потом, сравним, посчитаем…

Вечером они, прихватив с собой умницу Брюса, заперлись в своей комнате, в крепком доме-пятистенке, специально, в спешном порядке, построенном на Масеевом острове – накануне царского приезда, посередине Северной Двины.

– Что там у тебя? Давай сюда! – нетерпеливо велел царь.

Он бросил бумаги свои и Егоровы, на новенький сосновый стол, еще остро пахнущий свежей стружкой, присел на широкую скамью, бережно достал из дорожного мешка флакон с чернилами, длинный футляр с остро отточенными гусиными перьями, углубился в расчёты, гневно и непонимающе шепча себе под нос:

– Тут у Лефорта всё расписано в гульденах, здесь – в ефимках. У тебя же всё – в рублях и алтынах… Как пересчитать-то? Давай, Брюс, кот учёный, помогай! Не лыбся, вражина, а то в морду дам…

Минут через сорок-пятьдесят, совместными усилиями, они пришли, всё же, к единому знаменателю.

– Вот они как, толстосумы иноверные! – всерьёз ярился Пётр. – Гады жадные, скопидомы! Это что же такое получается? На круглом лесе иноземцы имеют пятикратную прибыль? На пиленом – восьмикратную? На ворвани и дёгте – десятикратную? А на русской пушнине – и вымолвить страшно? Ведь так?